Доминик Ливен – профессор
Лондонской школы экономики, автор трудов по русской истории и
сравнительной истории империй, в том числе книги «Российская империя и
ее соперники». Эта статья основана на лекции, прочитанной на ежегодном
Энгельсбергском семинаре (Швеция), и включена в сборник On Russia,
который готовит к публикации фонд Ax:son Johnson.
Много лет в толковании российской истории я руководствовался пониманием России как империи и периферии одновременно.
Империя предполагает огромную мощь, а также
государство, правящее обширной территорией и множеством народов. Для
меня империя является также антитезой народному суверенитету и
национальной независимости – доминирующим идеологиям современного мира.
Периферия означает, что Россия находилась на
окраине Европы (и – шире – западной цивилизации) как с точки зрения
мощи, так и с точки зрения ценностей. Ее элиты не были едины в вопросе
о том, относится ли Россия к Западу или, напротив, является миром в
себе. Двигателем большей части современной истории страны служила
решимость Российского государства конкурировать с великими западными
державами. Эта решимость более всего обуславливалась соображениями
безопасности и власти, но свою роль играли и тревоги относительно
идентичности и статуса России. ГЕНЕЗИС ИДЕНТИЧНОСТИ
Очевидно, не все в российской истории можно
объяснить исходя из понятий империи и периферии. Центральные элементы
российской идентичности сформировались до того, как Россия превратилась
в империю, а подъем Европы к мировому господству сделал полезной
концепцию периферии. Эти элементы включают в себя природную среду, то
есть, иными словами, почву, климат и обширные евразийские леса и степи,
на которых выросло российское общество. Они включают в себя также
православную церковь, и не только ее догмы и установления, но и то, как
православие отделило россиян от соседей – католиков, мусульман и
язычников. Наконец, было и самодержавие, более близкое к Европе, чем к
имперскому самодержавию в Китае или исламскому миру, однако в важнейших
аспектах отличавшееся от европейских традиций феодализма во всем, что
они означали с точки зрения представительных институтов и понятий о
правах и договоре.
Простое перечисление этих трех ключевых
элементов традиционной идентичности подчеркивает, сколь многое
изменилось в 1917 году. Из идентичности новой России, которая теперь
должна была быть укоренена в успешной социалистической современности,
оказались исключены не только самодержавие и церковь. Исключено
оказалось и крестьянство, которое для народников было сущностью страны
и предметом их преданности. Из всех этнических сообществ империи первой
жертвой массовых депортаций в советскую эпоху стали казаки,
формировавшие еще одну часть национальной идентичности.
Возможно, правильно было бы сказать, что
советский режим вырвал с корнем больше элементов традиционной русской
самобытности, чем самобытности большинства нерусских меньшинств. На то,
конечно, имелась веская причина. Для советских правителей было крайне
важно трансформировать привязанности и умонастроения основной
этнической группы. Со временем некоторые элементы прежней России
снова просочились в советский канон, хотя и в измененной форме.
Массовая грамотность и культурная контрреволюция 1930-х превратила
Пушкина в связующее звено для всех русских. И самодержавие Романовых, и
советский режим отвергали западную демократию, хотя базировались на
очень разных понятиях. Часть старого отношения к «властям» не только
сохранилась, но и укрепилась при советском правлении.
Это относится и к представлениям о России как
великой державе, которой постоянно что-то угрожает. СССР унаследовал
тех же соседей и многие из геополитических императивов, которые были у
Романовых. Но монархия и ее элиты видели себя частью европейского
«концерта великих держав». Большевизм принес с собой понимание
международных отношений как игры с нулевой суммой между капитализмом и
социализмом, где роль Москвы заключалась в том, чтобы привести историю
к концу, возглавив великое общемировое движение за торжество
коммунизма. Мощь и цели Советского Союза по своим масштабам были еще
более имперскими, чем у монархии.
Чтобы стать первоклассной державой и империей,
Российскому государству требовалось обладать большими способностями для
мобилизации населения, которое было обычно более бедным, чем в
странах-конкурентах, и разбросано по огромной территории. В XVIII и
первой половине XIX века, когда царская внешняя политика была наиболее
успешной, источниками мощи России служили крепостное право и
вестернизация российских элит. В этом контексте полезно прибегнуть к
сравнению с Османской империей.
Подобно Романовым османы правили империей на
периферии Европы и в XVIII столетии столкнулись с вызовом растущей
европейской мощи. Однако в отличие от Романовых турецким властителям не
удалось создать ни армию с пехотой европейского типа, ни финансовую и
административную базу, необходимую для содержания такой армии. В
значительной степени это объяснялось неспособностью дисциплинировать
либо вестернизировать имперские элиты. Цена неудачи была высока и в
конечном счете привела к этническим чисткам мусульман на Балканах и на
Кавказе, а также к европейскому доминированию и даже к колонизации
части центральных областей, принадлежавших мусульманам. Но для
российского общества цена успеха царизма тоже была высока. Она включала
в себя революцию 1917-го, которую в значительной степени питала
ненависть к крайне репрессивному и беспощадному государству. Оно
управлялось элитой, которая повсеместно воспринималась массами не
только как эксплуататорская, но и как культурно чуждая.
Однако в любую эпоху успешность внешней
политики России очень сильно зависела от международного контекста. Ее
достижения в 1700–1815 годах в значительной мере были обусловлены тем,
что из пяти великих держав Россия являлась единственной, у которой не
было постоянного, закоренелого врага и которая поэтому могла
стравливать своих соперников друг с другом. В XIX веке это положение
изменилось. Британцы и французы объединились, чтобы нанести России
поражение в Крымской войне (1853–1856). Пруссия и Австрия, вековые
противники, в 1879-м начали консолидацию германского блока в
Центральной Европе. В течение следующего столетия международная
политика в основном вращалась вокруг борьбы трех блоков, объединенных
геополитическими интересами и идеологией, а также до некоторой степени
этническим происхождением. Россия неимоверной ценой сумела одолеть
германский блок в 1945 году. Впоследствии она надорвалась в борьбе за
мировое господство с англо-американским альянсом, который формировал
сердцевину Запада и определял его значение.
В 1917–1921-м большевики победили во многом
благодаря международной ситуации. В мирное время европейские державы
никогда не позволили бы России превратиться в штаб-квартиру мировой
социалистической революции и отказаться возвращать свои огромные долги.
Только в условиях европейской войны, истощившей другие державы и
натравившей их друг на друга, большевистская революция была способна
выжить. Владимир Ленин это понял.
В его теории империализма доказывалось, что
капиталистические державы обречены сражаться друг с другом за рынки и
дешевое сырье, вследствие чего восторжествует социализм. Когда по
итогам Второй мировой войны сначала Восточная Европа, а потом Китай
попали под власть коммунизма, теория стала выглядеть убедительно.
Однако в дальнейшем проявилась ее несостоятельность. Капиталистический
мир объединился под американским лидерством, а международное
коммунистическое движение раскололось между Россией и Китаем, что
создало огромную дополнительную нагрузку на советские военные и
экономические ресурсы.
ЦИКЛЫ МОДЕРНИЗАЦИИ
В последние годы существования СССР я обычно
объяснял текущие события в соответствии со схемой предыдущих циклов
модернизации, начатой государством и призванной обеспечить выживание
России в качестве великой державы в жестко конкурентном мире, где
доминировал Запад.
Первым таким циклом, который я назвал «погоней
за Людовиком XIV», была борьба за превращение страны в великую
европейскую военную и финансовую державу. Поражение, которое Александр
I нанес Наполеону, символизировало успех этого предприятия, однако его
настигла индустриальная революция, которая к середине XIX века изменила
баланс сил в Европе.
В Крымской войне Россия воевала с помощью
технологий доиндустриальной эпохи, в то время как ее враги использовали
нарезное огнестрельное оружие, железные дороги, пароходы и телеграф.
Тогда Александр II начал второй большой цикл модернизации, чтобы
обеспечить выживание России как великой державы в индустриальную эпоху.
Этот цикл привел к революции 1917 года.
Победа Иосифа Сталина в войне с Германией
символизировала успех России (прежде всего он, грубо говоря,
обеспечивал выживание и имел основное значение для правящих элит) на
этом втором витке. Однако глобальная капиталистическая экономика вновь
обманула ожидания победившей России, перейдя к 1970-м годам в
постиндустриальную эпоху, что грозило Советскому Союзу отсталостью,
унижением и незащищенностью, если он не сумеет догнать Запад. В этом
кроется самая элементарная причина перестройки.
Параллели между Александром II и Михаилом
Горбачёвым работают, потому что оба действовали в эпохи, когда
либеральные идеи находились на подъеме. Во времена и Уильяма Гладстона,
и Рональда Рейгана либеральный капитализм и либеральная политика
казались путем к преуспевающей, а следовательно, динамичной
современности. Для тех, кто хоть что-то знает о дилеммах, стоявших
перед Александром II, было нетрудно предсказать многие из проблем
Михаила Горбачёва.
Авторитарное, многонациональное, имперское
государство, державшееся на силе и инерции, подвергало себя многим
опасностям, вводя либеральные реформы. Невежество советской элиты
относительно дореволюционной истории России сделало ее перед лицом этих
опасностей намного более слепой, чем следовало.
Не все, что случилось с Россией после 1991-го,
можно объяснить имперским наследием. У глобализации много врагов даже в
тех обществах, благосостояние, институты и история которых обеспечивают
против них некоторую защиту. В период с 1914 по 1945 год эти враги
почти повсеместно торжествовали победу в Европе, а первая волна
либеральной глобализации разбилась. В 1990-х, в период второй волны
глобализации, на Россию обрушился либерально-капиталистический ураган,
а у нее не было какой-либо эффективной защиты – правовой, социальной
или психологической.
ТРАВМА ОТ УТРАТЫ ИМПЕРИИ
К этому надо добавить и потрясение от утраты
имперского статуса. Рассматривая крушение СССР в британском контексте,
придется вообразить мгновенную дезинтеграцию Британской империи в
1930-х годах, когда она уже отчасти утратила блеск, но при этом
большинство британцев все еще считали ее и частью природы, и благом по
определению. К развалу империи надо прибавить отделение от нее
Шотландии (Украины) и Уэльса (Белоруссии), а также свержение монархии и
крах парламентской системы правления. Добавим к этой картине более
тяжелую экономическую депрессию, чем в 1930-х. При такой комбинации
даже флегматичные англичане той поры потеряли бы самообладание.
Меня во многом поражает относительная
ограниченность российского отката назад. В частности, то, что население
страны воспринимает стабильное авторитарное правление вполне
закономерно. Учитывая российскую историю, неудивительно и то, как много
символов и аргументов способны мобилизовать националистические элиты,
намеренные восстановить авторитарную систему и укрепить гордость и
влияние России.
Сравнение с гибелью других империй
действительно помогает взглянуть на современные российские проблемы в
широком контексте. Во всех отношениях проще терять заморскую империю,
чем прилегающую континентальную. Британцы, французы и голландцы имели
империи, а русские, австрийцы и турки сами были империями. Не только
география, но и британская конституционная традиция определяли весьма
заметное различие между Соединенным Королевством и даже белыми
заморскими колониями.
Правда, и в Британской, и во Французской
империях существовали промежуточные зоны. Ирландия и Алжир во многих
аспектах являлись, по сути, колониями, однако с институциональной и
правовой точек зрения были частью метрополии. Это объясняет, почему
распорядиться этими территориями оказалось куда более мучительно, чем
потерять заморские колонии. В случае Франции, например, «бегство» из
Алжира привело к падению Четвертой республики и даже на короткое время
создало возможность осуществления военного переворота в метрополии.
В некотором смысле различие между потерей
заморских и прилегающих территорий представляется делом простым. Так, с
тех пор как Британия ушла из Бирмы, в отдельных регионах этой страны с
переменной интенсивностью идет гражданская война. Но поскольку Бирма
находится довольно далеко от Кента, это мало коснулось британцев.
Только сейчас из-за постимперской иммиграции распад Пакистана
превращается едва ли не в главную угрозу внутренней безопасности
британского населения. Бывшей метрополии гораздо труднее избежать
последствий хаоса в бывших колониях, если они – ее соседи. Это, в
частности, относится к Чечне, которая с 1991 года превратилась в базу
для террористической активности в России и источник потенциальных
беспорядков на Северном Кавказе.
Правда, одной из причин этого стала грубая и
неуклюжая реакция Москвы на чеченское сопротивление. Впрочем, это не
должно удивлять тех, кто знаком с противоповстанческими операциями в
последние годы существования Британской и Французской империй. В
качестве примера можно назвать свирепую тактику англичан,
использованную для подавления движения «Мау-мау» в Кении, и
колониальную политику в Алжире. Отчасти потому, что они происходили за
пределами Европы, британские и французские действия против повстанцев
меньше критиковались европейским общественным мнением и институтами.
Однако память тоже бывает услужливо короткой. Французы угнали
иностранный самолет для того, чтобы захватить алжирского лидера Ахмеда
Бен Беллу. Англичане и французы вместе провели суэцкую операцию в
1956-м, чтобы поддержать свою слабеющую гегемонию на Ближнем Востоке.
Когда Великобритания, Франция, Испания и
Голландия лишились своих заморских территорий, они превратились в
государства очень ограниченного международного значения. Крах СССР и
распад мирового коммунистического лагеря тоже сильно ослабили мощь
России. Но русские все-таки удержали главную драгоценность своей
имперской короны – Сибирь. Поскольку цены на нефть и газ, по-видимому,
и дальше будут очень высокими, это означает, что, в отличие от других
бывших империй, Россия останется великой державой, хотя и не
сверхдержавой.
Империя, однако, всегда не только дает
ресурсы, но и налагает бремя. Логика деколонизации частично заключалась
в желании его сбросить. Гарольд Вильсон смог объявить, что отныне
Великобритания не несет ответственность за безопасность к востоку от
Суэца. Но, владея Сибирью и Приморьем, ни один российский лидер не
может аналогичным образом отказаться от обязанностей по их обороне. В
XXI столетии Азиатско-Тихоокеанский регион, по всей вероятности, станет
значительно более динамичным и одновременно намного более нестабильным,
чем Европа. У России огромная общая граница с Китаем и сокращающееся
население Сибири и Дальнего Востока. Все те, кто знаком с былой
австралийской паранойей по поводу демографической азиатской «угрозы»,
могут легко представить себе обеспокоенность России растущей мощью
Китая.
Сравнение с Австрией помогает лучше понять
нынешние российские дилеммы, возможности и соблазны. Строить
постимперскую австрийскую идентичность после 1918 года было гораздо
труднее, чем восстанавливать российскую идентичность после 1991-го.
Россияне жили в одной стране много веков.
Никто не сомневается, что Пушкин был русским. Но был ли Моцарт
австрийцем и вообще что это значило – быть австрийцем до 1918 года? Это
могло означать отождествление с австрийским правящим домом, то есть с
Габсбургами, и с их империей. Это могло подразумевать верность своей
провинции или немецкому католицизму. Но, скорее всего, это не
подразумевало отождествления со всеми германскими этносами,
проживавшими в Австрийской империи.
В любом случае победившие союзники не
позволили всем этим народностям присоединиться к постимперской Австрии.
В самоопределении было отказано судетским немцам, которых присоединили
к Чехословакии против их воли. При наличии выбора жители
западноавстрийской земли Форарльберг, вероятно, вошли бы в состав
населения Швейцарии. Для тирольцев, похоже, самым важным было сохранить
целостность своей провинции. Ради этого очень многие немцы из Северного
Тироля даже предпочли присоединиться к презираемой ими Италии. Тем
временем большинство жителей центральных австрийских провинций хотели
присоединиться к Германии, но им это было запрещено.
Не менее важно то, что многие австрийские
немцы не приняли гегемонию либеральной демократии и либерального
капитализма даже после поражения Австрии и Германии в 1918-м и распада
империй Габсбургов и Гогенцоллернов. К 1914 году немцы Центральной
Европы создали во многих отношениях самые динамичные в мире экономику и
культуру. У них были лучшие университеты и самые передовые системы
социального обеспечения. Капитализм, который они предлагали миру, был
более корпоративным и менее индивидуалистическим, чем его
англо-американский эквивалент.
Может быть, это был появившийся до срока
азиатский капитализм Ли Куан Ю под властью полуавторитарных государств
(монархий Габсбургов и Гогенцоллернов), отрицавших принцип народного
суверенитета. Немцы возглавили также международное социалистическое
движение, которое само являлось коллективистским и демократическим,
однако совершенно необязательно либеральным. В 1914-м было легко
поверить, что XX век в Европе будет принадлежать немцам. Эта немецкая
версия современности оказалась побеждена франко-англо-американцами не в
конкурентной борьбе, а на полях сражений. Когда в 1929 году либеральный
капитализм разрушил сам себя, неудивительно, что немецкую Центральную
Европу привлекли доморощенные альтернативы.
Немцев ничто не заставляло верить в
незыблемость геополитических реалий, которые укрепляли либеральную
демократию и либеральный капитализм после 1918-го. Напротив, хрупкость
Версальского мира была очевидна. Базисным пунктом служило то, что в XX
столетии только русские и немцы обладали ресурсами – экономическими и
демографическими – для доминирования в Европе. В 1917–1918, 1945 и
1988–1991 годах упадок одних неизбежно сопровождался подъемом других.
Две мировые войны в Европе являлись прежде всего борьбой за выживание
между Германией и Россией и тем самым сражением за господство над
Центральной Европой. Это неизбежно обеспечило бы победителю контроль
над ресурсами в таком масштабе, что он добился бы гегемонии над всем
континентом, не вмешайся внешняя сила (т. е. американцы).
Исход Первой мировой войны не смог бы
предсказать никто: поражение потерпели одновременно и Россия, и
Германия. Версальский порядок был направлен против обеих стран. Тем
самым он был обречен с самого начала, если бы только американцы не
захотели предоставить перманентные военные гарантии этого соглашения в
мирное время. В их отсутствие невозможно было сохранить европейский
порядок, в котором не было заинтересовано ни одно, ни другое из двух
сильнейших государств континента. Это было особенно справедливо,
поскольку британцы одновременно пытались сохранить глобальную империю с
помощью тающих (в относительном выражении) ресурсов. Франция в одиночку
никогда не смогла бы поддержать Версальский мир. Всегда сохранялась
вероятность того, что в Центральной Европе в той либо иной форме
восстановится немецкая гегемония, хотя ей не обязательно было принимать
вид гитлеровского варианта империи.
ИЗМЕНИТСЯ ЛИ АЛГОРИТМ?
Как часто бывает, сравнения позволяют оспорить
допущения и увидеть новые ракурсы, однако редко дают ответы на
современные дилеммы. Контексты меняются, общества отличаются друг от
друга, случайные обстоятельства играют огромную роль. Судя по тому, как
рушились империи в прошлом, нам надо было ожидать куда более серьезных
неприятностей, чем те, которые на самом деле происходили начиная с 1991
года. Если подумать, например, о роли протестантов в Северной Ирландии
или же «черноногих» (французы, родившиеся в Алжире. – Ред.), следовало
ожидать гораздо более крупных проблем, связанных с проживанием 25
миллионов русских в национальных республиках бывшего СССР, чем назрели
на самом деле.
Упадок и разрушение Британской империи
происходили на протяжении жизни трех поколений, а на британские элиты
сильно влияли представления вигов о законности, политическом
компромиссе и согласии. Тем не менее распад Британской империи
«завещал» миру индийско-пакистанскую конфронтацию, израильский конфликт
с арабским миром и много проблем более мелкого масштаба.
Упадок и разрушение Австрийской империи
оказались основной причиной двух мировых войн, поскольку Россия и
Германия боролись за контроль над ее территорией. Опять-таки по этим
меркам влияние краха Советского Союза на международные отношения до сих
пор было относительно мягким. Конечно, слова «до сих пор» здесь важны:
результаты разрушения империи могут сказаться спустя многие десятилетия.
В значительной степени сегодня, как и в
прошлом, судьба России будет зависеть от международного контекста. Этот
контекст сейчас очень отличается от того, который имел место в
предыдущие эпохи, не в последнюю очередь потому, что из-за наличия
ядерного оружия стало крайне опасно доводить ссоры между великими
державами до такой крайности, как война. Однако в целом мне кажется,
что Соединенные Штаты и их союзники продолжают оставаться самыми
богатыми и могущественными странами в мире и если их версия
либерального капитализма будет доминировать и впредь, то, скорее всего,
именно эта модель в конечном счете возобладает и в России. Попытка
возглавить мир под знаменем российской версии социализма довела страну
до катастрофы, а потому трудно вообразить появление здесь какой-либо
доморощенной идеологии, порождающей нечто подобное динамике нацизма.
Так или иначе, Россия будет оставаться слишком
слабой, чтобы самостоятельно повести атаку на Запад, хотя может
использовать в своих интересах такое нападение, возглавляемое другими
державами, или даже присоединиться к нему. Как несколько преждевременно
выразился в 1899 году американский адмирал Алфред Мэхэн, ключ к
будущему, вероятно, в том, удастся ли Западу приобщить к своим
ценностям азиатский средний класс.
Поэтому моя трактовка истории России как
истории империи и периферии может ввести в заблуждение при размышлениях
о будущей судьбе этой страны.
Во-первых, Россия уже не так сильна, чтобы считаться подлинной империей.
Во-вторых, международная система может
вернуться к традиционной схеме равенства или даже преобладания Азии по
отношению к Западу.
Следовательно, два фактора, которые, по моему
мнению, определили многое в современной российской истории, утратили
значительную часть своей силы. Чтобы вообразить, каким будет место
России в будущей глобальной системе, нужно понимать ее историю, а также
инстинкты, надежды и обиды, которые выросли на ее почве. Однако глупо
было бы воображать, что поведенческие схемы, проявлявшиеся в последние
триста лет гегемонии Запада, обязательно будут воспроизводиться в
совершенно ином глобальном контексте. Не говоря уже о возможных
последствиях экологического кризиса.
|